В 1920–х годах этому поэту завидовала литературная молодежь. Михась Чарот на собрании «Маладняка» возмущался: «У чым справа? Калi са сваiмi вершамi выступае Мiхайла Грамыка, яму больш апладзiруюць, чым нам».

Что ж, слава у него была. На три года младше Купалы и Коласа, он стал лидером белорусского литературного движения, экспериментатором, автором первой пьесы о Франциске Скорине. А параллельно — видным ученым, геологом, автором первого белорусского учебника по географии. Если бы его не арестовали, нефть в Беларуси начали бы добывать еще в 1930–х. Ну а гранит для Мавзолея Ленина он искал вместе с еще одним академиком, Вацлавом Ластовским. И оказался одним из немногих, выживших в сталинских лагерях. Вот такие причуды судьбы.

Михайла Громыко, родившийся 130 лет назад в деревне Черное, рано осиротел, но утверждают, что отношения с мачехой были хорошие. Отец устроился управляющим имения вдовы учителя могилевской семинарии. Как пишет могилевский историк Олег Дьячков, «Гэты перыяд жыцця будучы пiсьменнiк узгадваў заўсёды з замiлаваннем: «З сямi да трынаццацi гадоў я пражыў багатым на ўражаннi жыццём. У гэты час сям’я наша не адчувала матэрыяльнай нястачы. Блiзкае знаёмства з нашай прыродай, сялянамi, мовай, рознабаковымi праявамi гаспадаркi, непасрэднае назiранне за дзейнасцю бацькi заклалi ў маю душу пэўныя асновы светапогляду».

Затем отец получил в Могилеве адвокатскую практику, а Михайла поступил в гимназию. Впоследствии он уверял, что именно в пятом классе приобщился к революционному движению — «неоформленному» кружку гимназистов. В 1905–м поступает в Московский университет на медицинское отделение, оттуда переводится на специальность геология. Время и среда самые революционные. Громыко входит в РСДРП, неудивительно, что власти ему отказали в месте учителя на родине, и молодой революционер–учитель поселяется в Одессе.

Из того периода стоит упомянуть поездку по Европе, уже предвоенной, с товарищами–учителями. С началом войны Громыко работает в организации белорусских беженцев «Беларускi гай». В 1917–м начинает пробовать себя как белорусский писатель (до этого были попытки на русском языке). В Беларусь возвращается в 1921 году.

Время знаковое. Создается система национального образования, научные учреждения. Для этого отовсюду приглашают старых «спецов». Патриотично настроенные люди — профессора, академики, доценты — едут, чтобы самоотверженно трудиться, создавая молодое государство, а затем… быть убитыми и забытыми.

А вот в литературе Громыко, несмотря на то что был человеком солидным — тридцать шесть лет, — примыкает к течению «бури и пены», вместе с М.Чаротом, А.Дударом, А.Александровичем, А.Вольным. «Бурапенцы» противопоставляли себя «цiшкiзму», возглавляемому Тишкой Гартным, он же — Змитер Жилунович, видный большевистский деятель. «Цiшкiзм» отличался пафосом и традиционными формами. «Бурапенцы» хотели экспериментировать, жаждали революционной романтики. В этом Михайла Громыко мог многих переплюнуть хотя бы в силу своей эрудиции. Кто еще из поэтов, вчерашних деревенских пареньков, мог рифмовать «каiнiты — трагладзiты»? А в 1922 году в журнале «Полымя» появляется «нiбы–паэма» «Гвалт над формай» Михайлы Громыко. Он далеко уходит от своих ранних возрожденческих стихов и явно подражает «Двенадцати» Блока и футуристам.

Авангардистское произведение сопровождалось и декларацией «Паэзiя аб рэвалюцыi i рэвалюцыя ў паэзii».

Здание Могилевской гимназии, где  работал Громыко.

Поколения литературоведов поэму традиционно ругали. Кондрат Крапива написал ехидную эпиграмму:

Впрочем, на сегодняшний взгляд поиски Громыко с игрой звуками и смыслами напоминают современных постмодернистов: «Палi, палi! Хто не з намi — валi, валi! Плi!», «Калi трэба, аблай! Лоўкай лаянкай лай. Асаблiва ў горадзе, — хто падлезе ў горадзе — Па мордзе, па мордзе!»

Правда, в одном Михайла Громыко все же «отстает» от младших коллег: он уважает «старых возрожденцев», посвящает стихи Купале и Коласу, которых молодые ожесточенно обличают в отсталости.

И чем же кончилось это, как определял Есенин, «задрав штаны, бежать за комсомолом»? Критик Антон Адамович пишет: «М.Грамыка, што выступiў у «Полымi» з падтрымкай «бурапенства», не быў дапушчаны нi да часопiсу, нi да арганiзацыi «Маладняку» Чаротам, якi пабойваўся канкурэнцыi. Пад уздзеяннем гэтага расчараваны паэт закiнуў нават прагалошаную iм «рэвалюцыю ў паэзii» й вярнуўся да мiрнага наследвання класiкам».

Зато одна за другой ставятся пьесы Михайлы Громыко. Но начинается «чистка» театрального репертуара. Убирали все, где было что–то национальное, самобытное. В Первом белорусском театре запретили феерию «На Купалле», постановки «Кастусь Калиновский» и «Машека». Пьесу Купалы «Тутэйшыя» разбирали на расширенной коллегии отдела печати ЦК КПБ(б). Напали и на пьесу Михайлы Громыко «Каля тэрасы». Она была поставлена зимой 1927 года Вторым белорусским государственным театром. Нападки были столь тенденциозны, что литераторы из окружения «Полымя» поняли: надо реагировать. И в «Звяздзе» появился «лiст сямёх», спровоцировавший «первую театральную дискуссию». Его подписали А.Александрович, М.Зарецкий, А.Вольный, А.Дудар, а также видные ученые В.Ластовский и А.Цвикевич, недавно вернувшиеся в БССР. Подписанты утверждали, что проводимая репертуарная политика имеет целью уничтожить белорусский национальный театр, потому что заменяет самобытные пьесы на переводные русские, пафосно–агитационные.

Конечно, пострадали в первую очередь подписанты. Белорусизация сворачивалась. Отдельный разговор — о пьесе Михайлы Громыко «Скарынiн сын з Полацка». Автор считал ее своим лучшим произведением. Его поставил в БДТ–1 в 1926 году режиссер В.Базылевский к 400–летию изданий Скорины. Причем на титульном листе пьесы была отметка: «Дазваляецца да пастаноўкi на адзiн раз». Но мало того, что спектакль действительно прошел всего раз, рукопись потерялась, когда ее передали в Академию наук. Автор спустя годы мог припомнить только начало: «На вежы выбiла чатыры, а доктара ўсё няма з друкарнi… I ўчора так, i сёння — кожны дзень!»

К тому времени Михайла Громыко пробует себя и как детский писатель: уже в зрелом возрасте стал отцом. «У кастрычнiку 1923 года нарадзiлася наша «пярвушка» Расцiслава. «А–а–а, Росценька! Ляжы, лялька, просценька!» — пiша 37–гадовы бацька, для якога яна першая жывая радасць».

Громыко — автор нескольких статей о Максиме Богдановиче, причем пишет: «Гэта старажытны грэк у беларускай вопратцы… Толькi грэкi ўмелi так разумець i любiць жыццё».

Громыко действительно обнаружил в Беларуси нефть — причем помогла ему в этом этимология. Сделал правильную догадку о происхождении названия деревни Гарывада. «У раёне Рэчыцы пачалi доследы — Азбукiн i я. Ён — геаграфiчныя, я — геалагiчныя. Калi б не спынiлi нашу работу ў той час, то, можа быць, нафта была б вядома ў гэтым раёне з 1930 г.». И гранит для Мавзолея Ленина действительно искал на пару с Вацлавом Ластовским. Кроме учебника для школ по геологии, написал для институтов «Уводзiны ў навуку аб неарганiчнай прыродзе». Вот в протоколе общего собрания членов Института белорусской культуры от 31 января 1925 г. видим фамилию «Грамыка М.». Когда Инбелкульт был преобразован в Академию наук, работает там.

А затем настало время репрессий. По вымышленному делу «Саюза вызвалення Беларусi» арестованы виднейшие представители белорусской научной и творческой интеллигенции. Всеволод Игнатовский, возглавлявший академию, застрелился в ожидании ареста. Янка Купала, друг Игнатовского, сделал попытку харакири, зная, что его прочат на роль лидера контрреволюционной организации.

Арестовали и Громыко.

Пытки, допросы, шантаж ломали многих. Есть свидетельства, что Громыко давал показания на других литераторов параллельно с привезенным из Смоленска Алесем Дударем и находившимся еще на свободе Алесем Александровичем. Но кто в тех нечеловеческих обстоятельствах как держался и можно ли его судить — сегодня точно ответить нельзя. Тем более оставшиеся на воле дружно принимали резолюции вроде «Патрабуем жорсткай кары агентам мiжнароднай буржуазii ў Савецкай Беларусi — беларускiм контррэвалюцыйным нацыянал–дэмакратам».

Громыко оказался в Иваново–Вознесенске, затем — в Кировске, Ижевске… После реабилитации жил в Химках под Москвой — в Беларусь таких не особо пускали.

Когда драматург уже был в ссылке в Иваново–Вознесенске, в Минске еще висели афиши о новой постановке по его пьесе «Воўк». Спектакля этого никто не увидел.

Ему удалось выжить, быть оправданным. В 1965–м Громыко вступил в Союз писателей. Спустя четыре года он умер. Еще при жизни, в 1967–м, успел увидеть свою новую книгу — «Выбранае».

rubleuskaja@sb.by

Советская Белоруссия № 3 (24885). Суббота, 9 января 2016