Поэт Петр Севрук проповедовал непротивление злу насилием
«Ён памалу звыкся з тоўстымi сценамi, з цэмантовым памостам, з моцнымi кратамi, з жалезнымi дзвярмi, з дзесяцьмi мiнутамi шпацэру ў круг па двары вастрогу, з дрэннай стравай i г.д. Жыццё не кацiлася, а пхнулася, але жыць прыходзiцца, i нiякiя абставiны не могуць яго стрымаць, пакуль у сэрцы б’ецца кроў».
Это отрывок из дебютного рассказа «Гiсторыя аднае смерцi» журнала «Студэнцкая думка» 1924 года, подписанный скриптонимом «П.С–к». Под ним скрывался девятнадцатилетний паренек из Скиделя Петр Севрук.
Спустя годы его отец, крестьянин Якуб Севрук, держа на коленях маленького племянника Миколу Деленковского, показывал малышу на фотографию и объяснял:
«Гэта мой сын, твой дзядзька Пеця… Памёр ён ад сухотаў. Малады яшчэ быў. Але разумны. Пiсьменнiкам стаў бы…»
Увы, причиной смерти Петра Севрука была не только чахотка, «сухоты». Во время последнего ареста в польской дефензиве его избили так сильно, что жандармы хвалились: «Все, более не жилец…» Избавились, мол, от «революционера».
По иронии судьбы этот молодой деятель Товарищества белорусской школы в Западной Белоруссии был убежденным противником всяческого насилия. Более того, он не любил политических игрищ и яростно сражался против того, чтобы белорусское культурное движение в них втягивали: «не политическая организация ведет к освобождению, а только развитие и самосовершенствование людей».
Скидельский кружок Товарищества белорусской школы. 1927 г.Один из его псевдонимов был… Плебей
Когда читаешь дневник этого человека, в очередной раз делается невыносимо обидно за нашу культуру: сколько оборванных судеб! Этот юноша, не доживший до двадцати пяти, мог стать крупным национальным философом, глубоким писателем (стихи его представляются мне менее совершенными и оригинальными, нежели проза и публицистика). «Только отрезвившись и взглянув на дело со своей неизменной критической точки, я нахожу действительное понимание дела». Он, подвергавшийся арестам и пыткам за участие в белорусском движении, брал на себя смелость критиковать это движение за «выкарыстанне нацыянальнай тэматыкi толькi з дэмагагiчнымi мэтамi, бясконцыя запазычаннi ўсходнiх ды заходнiх iдэалогiяў». И был готов отдать жизнь за просвещение своего народа, за его независимость. И отдал. «Любоў да ўсяго роднага — мовы, звычаяў, песнi — ёсць падставай праўдзiвай культуры».
Съезд Товарищества белорусской школы. Гродно. 1927 г.Дух гения
Первая мировая война. Сотни тысяч белорусов оказались беженцами. Семья Севруков из Скиделя осела в Липецке. Не то чтобы там было сытно… Сестра поэта Мария вспоминала: «Збiралi проса ў полi, пяклi ляпёшкi i iх елi. Бацька служыў ахоўнiкам на станцыi, на сям’ю прыносiў палову вядра нейкага страшнага чорнага супу з мёрзлай бульбы, яго i елi. На вулiцы ў Лiпецку падалi ад голаду i памiралi людзi».
Но все же дети получили возможность учиться. Петр читал запоем: «В Липецке я поглощал почти по 8 книг в два дня». В пятнадцать лет ему поручали заниматься русским языком с младшими классами.
А еще Петр и его сестры приобщились к движению толстовцев. Недалеко от Липецка, на станции Астапово, в 1910 году умер проезжавший мимо больной старик… Гений русской литературы Лев Толстой. Когда в Липецке поселилась семья Севруков, станция называлась уже «Лев Толстой», а увлечение учением писателя было невероятным.
В вагоне с колоколом
1921–й. Начавшийся голод вынудил семью отправиться на родину. Переполненные теплушки… Как–то удалось уехать только благодаря тому, что отец присмотрел свободное местечко: «Колокол везет какой–то старик в Минскую губернию в отдельном вагоне. Решили попроситься в вагон к колоколу. После долгих просьб старик разрешил нам перегрузиться в вагон. Теперь будем спокойны до Осипович». Так поэт Петр Севрук и двигался в сторону Беларуси — вместе с колоколом. На станции Новозыбково от поезда отстал отец — «ушел покупать картошку, а поезд тронулся. Он прыгнул на тормоз, но был стащен милиционером». Как–то потеряли продовольственные карточки… Когда проезжали через советский Минск, довелось регистрировать провозимую литературу, что Петра возмутило — это он еще не знал польских обысков. Но вот и родной Скидель.
Поэзия пашни
Деньги пришлось добывать тяжело, случайными работами. Вместе с родителями Петр доставлял бревна из Спушанского леса на станцию, перевозил зерно для соседа–перекупщика. Сестра Мария вспоминает: «Нават не спалi па–людску. Мы, чатыры сястры, мясцiлiся на ноч на двух сеннiках на падлозе. Браты Iван i Валодзя спалi на палацях, а Пятро на лаве слаўся».
При этом юный толстовец и поэт рассуждает в дневнике: «В Липецке я лишь учился, но не имел никакого физического занятия. Все время поглощали у меня книги, так, что от них голова кружилась. Здесь же, начиная с весны и кончая осенью, на каждый почти день есть работа. Работа веселая, полевая, с солнцем и природой. Нет труда прекраснейшего и здоровейшего, как земледельческий труд… Какой–то захватывающий интерес доставляет смотреть на беспрерывное погребение травы и сухих колосьев и поднятие сырой земли… Кто знает полевой труд, тому театров не нужно. Театр волнует, порождает бурные чувства, а полевая работа дает спокойствие и сладость».
Фрагмент первой страницы рукописи Севрука.И все же Петр тоскует по книгам. Для него нет сомнений: нужно заниматься просвещением народа. И нужно делать это на родном языке, ибо «зберагаючы сваю нацыянальнасць, сваю мову, чалавек зберагае адзiнства чалавецтва — спавяданне свае душы… Кожны, хто адракаецца сваёй мовы, каб прыняць iншую, больш «культурную» мову, гэтым самым робiць сябе здраднiкам культуры… i каб нават адзiн чалавек пажадаў вясцi культуру ў тэй мове, якая ўсiмi паганьбавана, дык… тым вялiкшыя плады яго працы маглi б быць». Петр включается в работу Товарищества белорусской школы. В доме Севруков собирается молодежь. Устраиваются диспуты, спектакли, вечера, на которых звучит белорусская поэзия — Петр особенно любил Максима Богдановича, которому посвятил два стихотворения. Там же, в доме, библиотека Товарищества белорусской школы. Газета «Беларуская нiва» пишет: «Загадчыкам бiблiятэкi пры Таварыстве зьяўляецца Пётра Сяўрук, пасьледавальнiк Талстога, нiчога супольнага ня маючы з палiтыкаю, у перакананьнях якога ёсьць нялюбасьць да ўсялякай палiтычнай барацьбы, але якi ёсьць прыхiльнiкам беларускага культурнага адраджэньня».
Петр — тонко организованный человек. «Я назову свободной ту душу, которая действует по внутренним мотивам неизменных начал, свободно воспринятых ею», — говорит Уильям Чаннинг. Это самое точное определение свободы. Чтобы приобресть свободу, надо испытывать ее в самом себе, а не ожидать ее откуда–то от чего–то. А испытывать свободу в самом себе доступно человеку в том случае, когда он самовоспитанием, саморазвитием, самообразованием доводит себя до такой ступени нравственно–религиозной высоты…» «Прав Ганди, говоря: «Пусть трусы не прикрываются непротивлением. Лучше насильник, чем трус».
Петр — не из боязливых. Ради духовной работы готов жертвовать всем. Был высокий, красивый, девушки заглядывались. Но принципиально отказывался от флиртов. Во время танцулек под гармошку сидел за столом, уткнувшись в свои тетради…
За железными дверьми
Но как ни декларировал неприятие политической борьбы, оказался в нее втянут. Вскоре Петра арестовали в первый раз. «Оправдалось то, чего не ожидал и не мог ожидать! Тюрьма открыла свои двери. Никогда, никогда не мог ожидать, чтобы найстрожайшая польская власть могла продержать меня за дверями единственно за то, что хотел жить культурной жизнью, читать книги, творить и мыслить. Но книг негде достать. Ограничился выпиской газеты. Конечно, газету выбрал более правдивую, белорусскую, и вот за это тюрьма».
А далее к арестам и обыскам пришлось привыкать.
«Мороз стоит крепко уже второй день. Холодно… Нет ни обуви, ни одежды… Хожу в рваных ботинках, подвязанных проволокой, и в одном кафтане… Кого же винить?.. Виноват, конечно, не отец, не семья… виновата та бесконечная «обжора», которая пожирает труд миллионов рабочих». При этом Севрук считает, что «существующий строй изменится тогда, когда люди нравственно–религиозно усовершенствуют себя». Просвещением он готов заниматься, становится председателем Гродненской окружной управы ТБШ. Но однажды ему было поручено раздать карточки для голосования. Петра арестовали. «Помещен я был в камере один, и притом было отнято все, что было у меня. Ни карандаша ни бумаги не было, только начерченные карандашом или гвоздем надписи или лозунги на стене свидетельствовали о том, что в камере когда–то были заключены другие такие же, как я. Я почувствовал какую–то близость к этим своим предшественникам и выразил это чувство начертанием на стене следующей фразы (по–белорусски): «Я адзiн, але я адчуваю прысутнасьць кожнага, хто тут быў, бо я злучаны з iмi адной доляю».
Угасла свеча
Весной 1929 года Севрук обратился с письмом к Игнату Дворчанину, лидеру белорусского посольского клуба «Змаганьне»: «Адно, што зрабiлi «правадыры» нашага народу… — гэта нейкая недарэчная фiкцыя сялянска–работнiцкай еднасьцi, адчуваная па шаблону розных сацыялiзмаў i марксiзмаў… Мы чулi розныя ўсхваленьнi гэтай iдэлёгii, толькi нiхто не сказаў нам, дзе яна вырасла… Яна вырасла з сацыялiзму, створанага работнiцкiм рухам заходняе Эўропы i створана з матэр’ялаў сфабрыкованых машынамi партыйнае палiтыкi; i гэты вось вытвар прынесены на грунт народу бадай выключна сялянскага, зусiм незнаёмага нi з сацыялiзмамi, нi з палiтыкамi, i нават мала знаёмага з самым сабою…»
Но в глазах польских властей Севрук такой же враг, как коммунисты. Очередной арест… Избиения, издевательства… Отпущенный домой, Петр так и не оправился.
Среди его бумаг сохранился листок настенного календаря от 4 октября 1929 года, вырванный сестрой поэта, — это был день, когда ее брат умер.
