26 сентября 1938 года в московской «Литературной газете» в рубрике «Обзор печати» появляется статья Андрея Ушакова «Лiтаратура i мастацтва». В ней громится газета, название которой вынесено в заголовок. «…за весь 1938 год не напечатано ни одной острой принципиальной статьи, которая серьезно ставила бы творческие вопросы… Из номера в номер она заполняется сотрудниками редакции. Постоянно печатаются стандартные, плохие стихи Острейко и Калачинского… Редактор газеты И.Гурский заботится только о том, как бы неосторожным словом не обидеть начальство. […] В «Лiтаратуру i мастацтва» поступила заметка «Политическая тупость», в которой указывалось, что журнал не поместил выступления товарища Сталина на собрании избирателей Сталинского округа гор. Москвы 11 декабря 1937 года. Редактор газеты направил эту заметку председателю правления с запросом — как быть? Разумеется, председатель правления М.Лыньков защитил редактора М.Лынькова. У газеты нет своего мнения по ряду вопросов, потому что в редакции работают люди с очень слабой литературной квалификацией. В № 12 за 1938 год напечатана была первая часть статьи Петра Глебко «Две поэмы двух направлений». Вторая часть статьи должна была появиться в следующем номере, о чем и было сообщено читателям. Но поэтесса Агняцвет, узнав, что эта часть статьи посвящена критическому разбору ее поэмы «Феликс Дзержинский», подняла скандал в правлении союза».

Андрей Ушаков заканчивает статью риторическим вопросом: «Нужна ли такая литературная газета?».
Плохую работу белорусских писательских органов продолжали разоблачать. Из Москвы присылались ответственные работники, анализировавшие ситуацию на местах. 30 сентября в той же «Литературной газете» появляется «Письмо из Минска» проверяющей из центра Ольги Войтинской. В адрес правления союза писателей и его руководителя — море обвинений: не следят за работой в регионах, о произведениях «судят по рангам», темы писателям не предлагают… «Тов. Гурский был секретарем парткома в течение многих лет в организациях, где орудовали враги и в лучшем случае проявил удивительную политическую близорукость и потерю большевистской бдительности. Нам непонятно, как может руководить союзом тов. Лыньков, который, несмотря на сигналы коммунистов и беспартийных, защищал ныне разоблаченного врага народа Александровича, печатавшего в свое время контрреволюционные стихи. Нам непонятно, каким авторитетом может пользоваться член партии Модель, который во время обсуждения дела Гурского заявил: «Я подал на него заявление, потому что он напечатал обо мне ругательную статью».
О.Войтинская пишет, не жалея сатирических нот. «Вы входите в помещение союза писателей. Там все, как полагается. Стучат машинки, сидит управделами, существует автомобиль. Одного только нет — литературы».
Войтинская делает замечания по поводу издательских планов, неоправданно высоких тиражей белорусских книг и неправильной политики в области перевода: «Непонятно, почему при лимитированном фонде бумаги следует переводить на белорусский язык Апулея «Золотой осел», когда еще не переведен Гоголь». Пишет о том, что между литераторами есть некий «пакт о ненападении» и «попытка критиковать стихотворения Янки Купалы и Якуба Коласа рассматривается как событие необычайное. Создалось неписаное правило, что Якуба Коласа и Янку Купалу критиковать нельзя, даже когда они порой пишут явно плохие стихи».
Автор предлагает принять радикальные меры: «сменить бюрократический канцелярский метод руководства на демократический, соответствующий стилю работы советских общественных организаций».
Исполнял обязанности руководителя союза писателей в то время Михась Лыньков.
«На местах» обязаны были отреагировать. Обсуждение на страницах «Литературной газеты» продолжилось 5 октября двумя статьями — Петруся Бровки и Кузьмы Чорного. Оба автора признают «ошибки», называемые в статьях О.Войтинской и А.Ушакова. Бровка замечает, что «после очищения писательских рядов от врагов необходимо было объединить всех талантливых литераторов вокруг партийных задач в литературе», но этого не сделано. Кузьма Чорный утверждает, что «в союзе писателей Белоруссии долгие годы так называемые руководители были диктаторами литературного движения». В адрес Лынькова звучат нешуточные обвинения.
Отреагировало и местное начальство. 21 ноября 1938 года первый секретарь ЦК КП(б) П.Пономаренко послал Сталину письмо «О белорусском языке, литературе и писателях»: «Наиболее крупную контрреволюционную националистическую работу провел союз «советских» писателей Белоруссии, идейно возглавляемый всегда десятком профашистских писателей (в том числе известные Янка Купала и Якуб Колас)».
Вражеские вылазки Пономаренко видит и в том, что вместо слова «правительство» в белорусской литературе употребляется слово «урад», вместо «боец» — «змагар», вместо «баня» — «лазня», вместо «безопасность» — какая–то «бяспечнасць» и так далее. «Янка Купала говорит о том, что он написал при Советской власти, — это не творчество, а «дриндушки». И вообще, все эти «письменники» «говорят о том, что теперь литература сведена на роль придатка, разъясняющего или восхваляющего, что это не творчество, а иллюстрация. В литературе нельзя ничего ставить или решать, так как партия все уже решила на много лет вперед, план составлен, иллюстрируй то, что прошло».
Далее Пономаренко констатирует, что «нацдемовские» писатели растеряны, а выжившие тоскуют о «свободной Белоруссии»: «В отношении Янки Купалы, Якуба Коласа, Бровко, Глебки, Крапивы, Бядули, Вольского, Аксельрода и др. членов этой «могучей кучки», узурпировавшей представительство от белорусской литературы всюду, в том числе и за рубежом, людей, творческая авторитетность которых непомерно раздута, проводивших лично всю описанную выше вражескую работу, имеются многочисленные показания разоблаченных и арестованных врагов, изобличающие их вплоть до связей с польской дефензивой.
В отношении Янки Купалы имеется 41 показание, в большинстве прямые; Якуба Коласа — 31 показание; Крапивы — 12 показаний и так далее.
По количеству и качеству изобличающего материала, а также по известным нам фактам их работ они, безусловно, подлежат аресту и суду, как враги народа».
Сохранилась стенограмма заседания пленума Национальной комиссии Союза советских писателей СССР, состоявшегося 10 — 11 января 1939 года. Доклад на нем делал поэт Алексей Сурков, заместитель редактора журнала «Литературная учеба» и член Белорусской комиссии. Вначале Сурков объяснил присутствующим, что «белорусская литература так же, как многие другие братские литературы, была очень сильно засорена чужими, враждебными людьми» и подверглась большой «фильтровке». В результате среди уцелевших создалась обстановка «сильнейшей растерянности».
«Возьмем, например, такие факты. После опубликования нового кинематографического плана распустили слухи, что исторические темы — это враждебные темы, что нельзя писать исторических романов, так как те люди, которые пишут исторические романы, скрываются от современности.
Я встретил писателя Якуба Коласа и спрашиваю:
— Что собираешься делать?
Он говорит, что собирался писать роман о кричевских событиях (Кричевское восстание 1743 — 1744 гг. — Авт.), но что теперь, оказывается, исторический роман писать нельзя, это плохо расценивается.
Я стал его разубеждать, но он мне не поверил, и только после разговора с секретарем партии, с которым я предварительно имел беседу по этому вопросу, старик убедился, что стоит работать[…]
А вот, например, Самуйленок поехал со мной в Грузию и написал хороший роман. А ведь он совсем больной человек, у него чахотка. Ему около 30 лет. Он производит впечатление очень умного и тонко чувствующего человека, но человек скован болезнью. Его сейчас надо физически спасать от смерти. И все–таки при такой обстановке люди могут работать». (Речь идет о романе Эдуарда Самуйленка «Будучыня». Продолжения его он не успел написать, умер в 1939 году в возрасте 32 лет. — Авт.).
Доклад Суркова изобилует подробностями и сценами, характеризующими эпоху лучше любого художественного произведения.
«Обстановка границы, обстановка постоянного ощущения врага где–то здесь, рядом, приводит к тому, что из 5 прослушанных и прочитанных мною пьес 4 пьесы трактуют эти острые и прямо стоящие темы.
Правда, не у всех есть удачи. Например, Кулешов написал слабую вещь, а у Якуба Коласа мы видим хорошие и умные вещи.
Крапива написал пьесу: «Смеется хорошо тот, кто смеется последний». В этой пьесе показано перерастание человека, который является подлецом в житейском смысле, в шпиона, врага и показано, как он марает хороших людей[…]
В прошлом году написал пьесу Климкович. Сначала думали, что Климкович — это просто чиновник, присланный в аппарат. Он ничем себя не проявлял. Затем он написал пьесу. Я не знал, что он пишет художественные произведения. Он написал «Катерина Жерносек» (в стенограмме ошибочно «Косариный жерносек». — Авт.). Здесь описаны крестьянские волнения в XVI веке, когда начинала вводиться уния…
Что касается двух стариков — народных поэтов, то им нечем особенно похвалиться. Уже в течение нескольких лет они пишут «визитные карточки» ко всем праздничным дням, хотя творческий потенциал, даже по этим стихотворениям, чувствуется большой, особенно у Янки Купалы.
Надо сказать, что с Купалой не совсем аккуратно обошлись этой весной. Когда встал вопрос о кандидатурах в Верховный Совет Белоруссии, то в это время до Пономаренко был секретарем Волков. Кто–то его надоумил и, когда намечали кандидатуру Купалы, он сказал Лынькову: опять ты мне этих фашистов подсовываешь.
Такая политика не могла дать плодотворных результатов, ибо сейчас эти люди, безусловно, советские, они как следует встали на ноги. И при мне секретарь ЦК очень хорошо сказал о белорусских писателях: «Неужели вы не понимаете, что когда эти старики редактировали «Нашу ниву», они не ходили с Карлом Марксом под мышкой».
Эти старики — самые талантливые белорусские писатели, у них очень большой авторитет на Западе.
В порядке смешного эпизода можно было бы привести такой факт. Когда Янке Купале исполнилось 50 лет, то во всех костелах Западной Белоруссии ксендзы после служения произносили речи о том, что Купале исполнилось 50 лет. Они стараются тянуть Янку Купалу в то болото, откуда он вырвался.
Слова Янки Купалы и Коласа звучат за рубежом очень остро, а у нас этого не хотят понять.
Когда я уезжал, должен был со мной поехать Голодный, но он, увы, не поехал.
ГОЛОС. Пресытился.
СУРКОВ. Когда я приехал на место, я с первого же дня пошел по всем квартирам, со всеми переговорил. Говорил я с товарищами откровенно и по–товарищески. За 3 дня у меня сложилась ясная дислокация[…]. Помимо большого вопроса с Купалой, с Лыньковым, которого отвели за 2 дня до выборов, а литературные руководители ходили и думали, когда Лыньков уточнится, надо было выяснить и ряд других вопросов. Этих вопросов накопилось много.
Когда праздновался юбилей Якуба Коласа, правительство специальным актом обещало построить ему дачу. Потом об этом забыли, а старики на это очень памятливы.
Колас ходил–ходил и вдруг пишет лирическую песню про скворца, примерно такого содержания: хорошо тебе, скворец, ты почувствовал уже весну, у тебя есть готовая дачка, а я облюбовал место, да крыши нет.
Все это мило, но показывает, что старик не забыл о том, что ему обещали построить дачу.
Или, например, бензина не дают.
ГОЛОС. А дачу построили?
СУРКОВ. Нет. Или вдруг писателям отказывают в выдаче ордеров на дрова… Это не имеет никакого отношения к творчеству, но в Минске жестковато с дровами. Значит — писатель должен стоять 4 дня в большой дровяной очереди и неизвестно, получит он дрова или нет…»
Сурков доложил, что имел разговор с Пономаренко, которой пообещал все эти «мелочи» решить, а также встретиться с белорусскими писателями для беседы. Докладчик делает характерное замечание:
«Я застал Коласа больным, у него был грипп. После приглашения Пономаренко Колас стал себя чувствовать прекрасно».
Далее Сурков предлагает привезти группу белорусских писателей, певцов, художников в Москву, организовать для них выступления. Да еще и брать деньги с публики: «Ведь платят же Хенкину и Утесову. Это совершенно естественно и резонно. Я должен сказать, что платные билеты разбираются больше и на платные вечера приходит больше народу, чем на бесплатные, когда билеты распределяются через профоргов».
Всплыло в докладе и имя О.Войтинской, автора статьи «Письмо из Белоруссии» в «Литературной газете».
«С Войтинской получилась смешная вещь. Ее поддержал Чорный, который через (пропуск в тексте. — Авт.) дня после того, как ее поддержал, был выяснен, как самый «черный».
Напомним, что 5 октября 1938 года в «Литературной газете» были напечатаны письма Кузьмы Чорного и Петруся Бровки, а 14 октября Кузьма Чорный был арестован, просидел 8 месяцев в минской тюрьме, из них 6 — в камере–одиночке, прошел страшные пытки, последствия которых свели его через несколько лет в могилу.
В 2005 году было опубликовано письмо и. о. главного редактора «Литературной газеты» О.Войтинской И.В.Сталину от 30 января 1939 г.
«Товарищ Сталин!
Тов. Фадеев на широком заседании информировал о решении ЦК по ряду вопросов, в частности, по вопросу о «Литературной газете». Опираясь на беседу с Вами, тов. Ждановым и тов. Молотовым, он говорил обо мне как человеке беспринципном, не оправдавшем доверия партии […]
В ноябре месяце я была назначена заместителем главного редактора «Литературной газеты», редактора назначено не было, и я все это время и. о. редактора.
Мне было трудно потому, что одновременно я вела разведывательную работу по заданию органов НКВД. Поэтому бывало, что в газете я не имела права выступать против людей, о которых я знала, что они враги…».
Войтинская рассказывает, что предполагала, будто «Кольцов, Динамов осуществляют план, связанный с убийством Горького», но как разведчик в то же время должна была поддерживать с ними связь. Как редактор газеты, обязана была «выступать против Инбер, организовавшей антисоветский литературный салон. Однако и это я по приказанию из НКВД делать не могла». А еще «ведя разведывательную работу, я знала об антисоветских настроениях Федина, об его политически вредной роли в литературе. Однако интересы разведки требовали, чтобы я была в хороших отношениях с Фединым, следовательно, я не могла выступать против него в газете».
Войтинская жалуется: «Очень тяжелая атмосфера в литературной среде, трудно даже поверить в возможность существования таких нравов. Сейчас, говоря от Вашего имени, Фадеев пытается расправиться со мной, это не к его чести, так как он знает, что я честная коммунистка…».
От переживаний у Войтинской пропал голос. Но случилось невероятное: ее письмо дошло до Сталина, и вождь захотел лично поговорить с просительницей. Но на просьбу уполномоченного позвать к телефону товарища Войтинскую ответили, что Войтинская говорить не может. Трубку повесили. Когда об этом звонке узнала Войтинская, к ней вернулся голос. Но Сталин не перезвонил. Как ни пыталась редакторша связаться с вождем, это не удалось.
Думается, дополнит это отрывок из интервью с литературоведом М.Кенькой, исследователем биографии М.Лынькова: «Вышла статья «Положение в Союзе писателей Белоруссии» Ольги Войтинской, корреспондента всесоюзной «Литературной газеты», — об «уклонах» и прочих «прегрешениях» белорусских писателей, прозвучало там и его (М.Лынькова. — Авт.) имя. Такой сигнал, да еще из Москвы! После войны она у него прощения просила за этот литературный донос».
Упоминается имя О.Войтинской и в материалах о трагическом «полете» Янки Купалы, его роковом дне. Из номера Михася Лынькова в гостинице «Москва», где поэт выпил свой последний бокал шампанского, она вышла вместе с Кондратом Крапивой. Через десять минут вышел Купала…
Отдельная история — с отводом Лынькова из кандидатов в депутаты Верховного Совета БССР. Почему так произошло — точно не известно, возможно, перестраховались, учитывая «сигналы» от товарищей по цеху. Сохранились материалы, посланные в июне 1938 года в ЦК КП(б)Б на Лынькова в связи с его выдвижением. В «Справке» начальника 4 отдела УГБ НКВД БССР ст. лейтенанта госбезопасности Ермолаева утверждается, что Лыньков написал ряд контрреволюционных стихов, что он создал контрреволюционную группу в Бобруйске, а та группа «проводила вредительскую работу, засоряла белорусский язык, полонизировала его». И так далее. Видимо, в качестве проверки лояльности Михась Лыньков пишет по приказу Пономаренко сводку «Вредительская работа врагов народа в области литературы и языка». Помимо критики национал–фашистов, в ней назывались и такие проблемы, как «Всякая историческая тема из жизни белорусского народа была объявлена националистической», народное творчество оказалось под запретом, «прививалась парадность, шумиха». Но отмечает автор, что «подвизались в кино враги народа (Вольный). Оперу поручали создавать другому врагу (Чароту), с которым, потерявшим всякий человеческий облик, разложившимся, алкоголиком, беспрерывно цацкались, начиная от Кнорина и кончая Шаранговичем».
В одной из современных статей борьба в среде творческой интеллигенции со взаимными обвинениями в троцкизме, ежовщине и т.п. сравнивается с общежитием пауков в банке. Трудно, читая все эти документы, расставить акценты, как мы привыкли: этот — хороший, этот — плохой, этот — жертва, этот — палач… Роли менялись, кому–то везло меньше, и они оказывались под колесами системы… Кто–то уцелевал. Ясно одно: сколько бы рукописей ни сгорало, всех свидетельств эпохи все равно не уничтожить.

Людмила РУБЛЕВСКАЯ

Виталь СКАЛАБАН