На выставке, посвященной страшному юбилею — 80 лет со дня расстрела нескольких десятков белорусских литераторов, я увидела удивительный экспонат. Открытка, выпущенная в 1917 году, когда было объявлено об освобождении политзаключенных. На карточке с надписью «Товарищ, вы свободны» — радостный узник и его освободитель–революционер. И в верхнем левом углу кто–то от руки написал: «Вы?! Я?!»

Открытка эта обнаружилась в фонде Михася Чарота Белорусского государственного архива–музея литературы и искусства. Горькая ирония в том, что ее владелец сам стал политзаключенным и был расстрелян в ночь с 29 на 30 октября 1937 г.

Не раз убеждалась: смахни с классика бронзу и позолоту — и можно блокбастер по мотивам биографии снимать… Янка Мавр, он же — Иван Михайлович Федоров, личность настолько колоритная, что подойдет и для сериала. Да вспомнить хотя бы историю, когда он, старый, ослепший, на отдыхе в Крыму кинулся в море на голос и спас тонущую девочку. А чудесные книги о приключениях в экзотических странах, написанные человеком, который ни разу в тех краях не побывал! А занятия эсперанто и спиритизмом!

Жизнь человека — источник неисчерпаемый. В Белорусском государственном архиве–музее литературы и искусства открылась выставка к 135–летию Янки Мавра.

Давайте же рассмотрим старые фотографии и документы и узнаем еще кое–что новое о создателе «Палескiх рабiнзонаў».

Ирина Горева — Нина Молева

Роман Владимира Короткевича «Нельга забыць», первоначально называемый «Леанiды не вернуцца на зямлю», во многом автобиографичен. Главный герой, поэт Андрей Гринкевич, поступает на Высшие литературные курсы в Москве. История, как Андрей влюбился в замужнюю преподавательницу Ирину Гореву, тоже правдивая.

Михась Чарот.

И вдруг натыкаюсь на утверждение, что на самом деле у нее есть авторы. Музыку написал композитор Владимир Теравский, а слова — поэт Михась Чарот.

Что ж, случай не нов, когда авторское произведение уходит в народ. Но насколько здесь это правда? Давайте разбираться.

Княжеский дворец Турн-и-Таксис.
ФОТО RASFOKUS.RU

1775 год. Германия. Дворец Турн–и–Таксисов. Карл Анзельм, князь Турн–и–Таксис, принимает важных гостей. Приехал Кароль Радзивилл по прозвищу Пане Коханку, один из богатейших магнатов не только своей страны, но и Европы. Хотя положение Радзивилла сомнительное: он в изгнании, пришлось уезжать после неудачных военных действий против нового короля Речи Посполитой Станислава Понятовского и поддерживавших его российских войск. Имения Пане Коханку секвестированы. Князь строит прожекты по своему триумфальному возвращению, он по–прежнему влиятелен и богат благодаря поддержке преданной шляхты. Для него при всех европейских княжеских дворах пышные приемы и балы.

Онуфрий Петрашкевич

«Усё тут змянiлася… Новае пакаленне чужое мне, блiзкiя сэрцу альбо спяць у магiлах, альбо закiнуты за мора. Дадай да гэтага маю нямогласць — i будзеш мець поўны мой партрэт, прытым я ўжо без вусоў, зусiм iншы i аблiччам…»

1863 год. Письмо отправляется за океан ректору Чилийского университета Игнатию Домейко.

Всю жизнь его предавали. Любимые ученики, коллеги, земля, ради которой он одержимо работал, пытаясь восстановить ее историю, создать ее национальный миф, прекрасный и трагический. Но мало кому и были так преданны, мало кого так любили, как этого человека… Наверное, самая долгая история любви в его биографии началась совсем как в романе.

Несостоявшийся сторож

1920 год. Февраль. На территории бывшей Российской империи разруха, голод, война. Многие тянутся в Крым, на сказочный «остров свободы»… К директору керченского музея явился замерзший немолодой мужчина. У него были добрые глаза, буйная шевелюра и шляхетские усы. Но не было пальто… Вообще ничего, кроме поношенного костюмчика…

— Я пришел к вам наниматься сторожем музея, если у вас такового нет, — заявил гость директору. — А если есть, то его помощником.

И представился опешившему директору: профессор Митрофан Викторович Довнар–Запольский. Имя, которое много говорило всякому культурному человеку. Профессор направлялся в командировку из Николаева в Одессу, но пароход, на который он с трудом попал, не заходя в Одессу, причалил в Керчи. Пришлось высаживаться в незнакомом городе… Ночью интеллигента ограбили местные, отобрали чемодан и пальто.

У Владимира Высоцкого есть песня о сумасшедшем доме, которая начинается так: «Сказал себе я: «Брось писать». Но руки сами просятся».
О том, что «руки сами просятся», — не преувеличение. Если человек «подсел» на литературный труд, это все равно что на наркотик. Хотя слово «графомания» изначально не имело отрицательного смысла, ибо обозначает всего лишь «любовь к писательству». И мания эта присутствует в той либо иной степени у всех литераторов. Как иначе объяснить появление объемистых собраний сочинений?
Но, оказывается, есть писатели, которые с манией своей борются. И даже вполне успешно. Не так давно мы публиковали интервью с российской поэтессой Мариной Кудимовой, на долгие годы ушедшей в «творческий затвор» вместе со многими из поколения поэтов–«девяностников». Кудимова объясняла свое молчание тем, что поколение попало в «щель между эпохами», не получило должного количества публикаций и внимания публики, и вообще — их замолчали. Белорусские литераторы каждый по–своему комментировал ситуацию «литературной паузы». Кто говорил, что причина — новые ритмы времени, нет уединения, необходимого для восприятия серьезной поэзии, и поэты, лишенные читателя, впадают в депрессию. Другие замечали, что с распадом СССР литература перестала быть профессией, а литераторам тоже надо семьи кормить, вот и переквалифицировались.

Не так давно ушлый журналист задал внуку Агаты Кристи “банальный” вопрос: почему никто из потомков не пошел по стопам знаменитой писательницы? Внук растерялся и ответил в том ключе, что, мол, зачем это, если лучше бабушки все равно никто не напишет?
Что ж, представление о том, что писательство – ремесло, в котором династии обычное дело, как у художников, музыкантов, учителей, имеет место быть. Да и известный пример на виду: Дюма-отец и Дюма-сын. Однако попробуйте навскидку вспомнить из мировой классики еще подобные пары, да чтобы не просто родственники, а родители и дети, и не по смежным специальностям, типа отец – писатель, сын – литературовед, а на равных… Не так-то легко?
Литература – вещь жестокая… К ней еще в большей степени, чем к музыке, применим “синдром Моцарта”: помните, как Сальери мучается в горестном недоумении, зачем это гуляке праздному дар достался? Чем заслужил? Сонмы преданных литературе и высоким идеалам графоманов жизнь кладут на создание произведений… А вечность к ним глуха. А какой-нибудь неопрятный алкоголик Венечка Ерофеев берет и кропает “Москва – Петушки”, и все – вошел в историю. Сколько в Америке начала прошлого века было солидных, признанных писателей… Но именно домохозяйка Маргарет Митчелл взяла и написала шедевр “Унесенные ветром”, беспорядочно сваливая листы рукописи в кладовку. И неужели никто из признанных писателей не хотел бы, чтобы сын или дочь тоже стали известными и признанными на разработанном поприще? Но – нет, не получается…
Экскурс в историю

Но примеры все же есть.
И даже легендарные. Например, Рамаяну переводила с санскрита на бенгальский язык прекрасная поэтесса по имени Чандравати, которая сама была дочерью известного поэта.
Дочь другого поэта, Филипа Сидни, кумира английской молодежи середины XVI века, Елизавета, стала графиней Рэтленд. Есть вполне правдоподобная версия, что граф и графиня Рэтленды и являются… настоящим Шекспиром, именно они писали под этим общим псевдонимом.
В начале XIX века творила поэтесса Сара Кольридж, дочь поэта Сэмюэля Кольриджа, сестра поэта и биографа Хартли Кольриджа.
В России в то время тоже были литературные династии – Пушкины, Чаадаевы, Вяземские. Но такого соотношения, как у Дюма, не встречалось…
Милорад Павич с упоением делится фактом, что Павичи пишут уже больше трехсот лет. Первый из них, Эмерик Павич, выпустил первую книгу – сборник стихов – в 1768 году. Но ближайшим по родству из писателей Павичей к самому Милораду был только его дядя по отцу-скульптору.

Гравюра Я.Лопатинского. Художник и его жена Юзефа (слева).

Много талантов было и в еще одном знаменитом роду, имеющем прямое отношение к белорусской земле, — Лопатинских.