Доска с черного хода
Штрихи к портрету академика Ивана Замотина
Если подойти ко второму корпусу педуниверситета имени М.Танка, что стоит на минском проспекте Независимости, с той стороны, где высится бетонная стена моста, то у черного входа в здание, на самом его углу, можно увидеть мемориальную доску, установленную лет двадцать назад. Она зажата между яркой вывеской Беларусбанка и жестяной таблицей, оповещающей о месте нахождения пожарного гидранта. Рядышком — место для курения, облюбованное студентами — будущими учителями, хоздвор с положенными атрибутами — ворота, железная сетка, мусорные контейнеры. На мемориальной доске — изображение интеллигентного задумчивого человека и надпись о том, что она установлена в память академика АН СССР (на самом деле — члена–корреспондента) и члена–корреспондента АН БССР (на самом деле — академика) литературоведа Ивана Ивановича Замотина.
Возможно, в этом есть некая ирония судьбы: ошибки в тексте на доске в память пунктуальнейшего ученого–текстолога, а вид на хоздвор — академик был выходцем из «кухаркиного сословия»…
Он не был белорусом — но стал основателем белорусской текстологии и знатоком нашей литературы. Он не принадлежал по происхождению к образованному слою общества — но собрал почти все возможные ученые степени и звания. Он, наверное, единственный, кто был осужден одновременно как «российский шовинист» и «белорусский националист»… Хотя не был ни тем ни другим.
Сын кухарки
Родился будущий академик в крестьянской семье, в деревне Криулино Бежецкого уезда Тверской губернии. Отец умер рано, и мать с маленьким сыном отправилась на заработки в Петербург. Устроилась прислугой к учительнице. Очевидно, хозяйка была не слишком богата, поскольку матери будущего академика приходилось быть и кухаркой, и прачкой. Это называлось «одна прислуга» и считалось очень нелегкой работой. Некоторые биографы говорят о заботе, с которой относилась к своей служанке учительница… Помогла отправить сына в сиротскую школу–приют… Но жена Ивана Замотина говорила о другой причине: «Найти место, имея при себе малолетнего сына, было очень непросто. Екатерина Замотина, любящая мать, отдает своего мальчика в приют, договорившись о том, что сын будет ночевать у нее с разрешения хозяйки».
«Кухаркиного сына» приняли в Петербургскую гимназию. Потом перевели в Псковскую — «на казенный кошт». Все это было возможно только при наличии блестящих способностей. Золотая медаль по окончании гимназического курса, поступление в Петербургский историко–филологический институт, работа преподавателя… И параллельно — монографии, статьи, известность. Но мало кто знал, что уже после получения высшего образования, чтобы и далее заниматься интеллектуальной деятельностью, то есть фактически перейти в другое сословие, молодой ученый должен был поехать в родную деревню, членом крестьянской общины которой официально являлся, и по существующему тогда порядку испросить разрешения упомянутой общины на свое открепление от оной. Поклониться «миру», угостить мужиков–односельчан…
К счастью, необходимая бумага была получена.
Путь к Беларуси
Думал ли профессор Варшавского, а впоследствии Донского университетов, снискавший известность трудами о романтизме в русской литературе, что основным предметом его исследований станет литература белорусская, во времена Российской империи фактически никем из российских ученых не рассматривавшаяся как полноценная? Но революция изменила все судьбы. Как жил профессор в те годы — сведения скупые… Разве что 15 апреля 1939 года в справке по делу N 9031, по обвинению Замотина Ивана Ивановича, следователь следчасти НКВД БССР сержант госбезопасности Крупенков запишет:
«Замотин И.И., работая в Донском Педагогическом институте, арестовывался Донской ЧК за принадлежность к «ОСВАГ» (осведомительное агентство Деникина) и за контрреволюционную деятельность, которую он протащил в своей книге «Единство русской культуры».
Подруга дочери Замотина Зинаида Мелких тоже вспоминает один из эпизодов 30–х годов, когда пришла в гости и застала супругов Замотиных огорченными вынужденным визитом Ивана Ивановича в НКВД — «по поводу его выступления, состоявшегося несколько лет назад в Ростове, во время которого он позволил себе назвать большевиков «разрушителями культуры».
– Но ведь тогда мне это уже простили, все давно уже забыто! — волновался Иван Иванович. — Мне обещали, что я могу спокойно работать…»
Неудивительно, что в 1922 году Замотин принял приглашение Народного комиссариата просвещения БССР стать профессором кафедры русской литературы только что созданного Белорусского университета. Как он сам говорил — «у адноўленую Беларусь для дружацкага супрацоўнiцтва». На переезд знаменитого ученого в Минск правление БГУ выделило 250 миллионов рублей, был ему также присвоен академический семейный паек, обещана отдельная квартира с необходимыми удобствами — водой, освещением и т.д. Тогда же сюда приехали и другие русские ученые, например, Владимир Пичета, Александр Вознесенский. Поселилась семья Замотиных в одной квартире с семьей тоже приехавшего из России по подобному приглашению профессора–терапевта Сергея Михеевича Мелких.
Иван Замотин всей душой отдался новому делу. Очень быстро и легко осваивает белорусский язык. Причем не только по книгам — близкие вспоминают, что профессор любил ходить на Виленский базар, где вслушивался в живую речь белорусов, сам практиковался в ней. И уже в ноябре 1923 года он заканчивает статью на белорусском языке «Пуцiны беларускай лiтаратуры» — о поэме Якуба Коласа «Новая зямля». Сохранился и первый документ, составленный Замотиным на белорусском языке: доклад о работе Литературной комиссии Инбелкульта «ў працэсе працы над зборам твораў М. Багдановiча». Крайне деликатно составитель упоминает о том, как поначалу входившие в комиссию Владимир Дубовка и Максим Горецкий самоустранились от работы, и заканчивает текст следующим абзацем: «Я прашу прабачэння за форму свайго дакладу, якi складзены мажлiва няўдала ў сэнсе лiтаратурнае беларускае мовы i, каб далей не турбаваць сабрання сваею беларускаю моваю, якою я яшчэ добра не ўладаю, буду даваць адказы ўжо па расейску».
Подготовка собраний сочинений Максима Богдановича, Тетки, Алеся Гаруна, Павлюка Труса, разработка комплексной программы развития белорусской текстологии, поиски и подготовка к печати неизвестных рукописей Дунина–Марцинкевича (изданных в послевоенное время небезызвестным Л.Бенде без упоминаний о предшественнике), монографии и статьи, до сих пор не утратившие своего значения… Не зря Язэп Пуща, по свидетельству Кузьмы Чорного, говорил о Замотине, что с ним «легко работать, хотя он и не белорус. Однако же он стоит десяти белорусов».
Профессор и попугай
По отзывам знакомых, был Иван Замотин человеком приветливым, остроумным, деликатным… Студенты ходили толпами на его лекции. В доме часто бывали гости. А сам профессор дружил с… попугаем. Попугай был крупный, зеленый, очень любил сидеть на плече хозяина… Жил в доме кот Кисюн, которого хозяин как–то спасал из водосточной трубы, да и за морскими свинками, купленными для дочери Тани, Замотин чаще всего ухаживал сам. «Прекрасная это была семья, — вспоминает подруга детства Тани Замотиной Людмила Ануфриевна Лагунович. — В ней царили любовь, дружба, взаимопонимание, свобода… Никогда не делали различий между людьми на почве профессиональной, имущественной, национальной […] Никогда ни профессор Иван Иванович Замотин, ни его жена Вера Павловна не называли нас, детей, подруг дочери, на «ты».
Кстати, близкая дружба связала Замотина с Якубом Коласом. Не только потому, что Замотин высоко ценил его произведения. Было у этих людей много общего: выходцы из крестьянского сословия, самородки… Даже грибы оба любили собирать.
Между «Полымем» и «Узвышшам»
Спокойно работать у профессора не получилось. Ведь спокойствия не было и в самой белорусской литературе. Уже раскрылся талант «аглабельнага крытыка» Лукаша Бенде. Даже самый «пролетарский» писатель Тишка Гартный, какое–то время бывший крупным государственным деятелем, попал под огонь. Его периодически изобличали… И, видимо, чтобы доказать свою пролетарскую чистоту, Гартный, лидер литературного объединения «Полымя», на пару с поэтом Алесем Дударем обрушивается с жесткой критикой на литературное объединение «Узвышша». В «Узвышшы» имелось много талантливых писателей и критиков, и вскоре в прессе появляются статьи, аргументированно доказывавшие, что Тишка Гартный — отнюдь не литературный гений, а совсем наоборот. В ответ «палымянцы» устраивают шумную компанию чествования своего лидера вплоть до издания к 20–летию его творческой деятельности сборника «Цiшка Гартны ў лiтаратурнай крытыцы».
За авторитетной поддержкой обратились и к Замотину. Он, со своим тонким вкусом, позволившим оценить и открыть для других поэзию Максима Богдановича, не мог не понимать подлинный масштаб «пралетарскай паэзii» Гартного. И вряд ли хотелось ему вмешиваться в «семейные разборки» белорусских литераторов. Но — «деникинский след» не оставлял надежд на безопасность. И Замотин пишет статью «Драматычныя творы Цiшкi Гартнага», где пытается, более–менее оставаясь объективным, поддержать Гартного–драматурга, а заодно засвидетельствовать о себе как о критике–марксисте. В 1932 году в журнале «Заклiк» Замотин публикует статью «Творчасць Крапiвы (1922 — 1932)», в которой еще более пытается соответствовать «генеральной линии»… Увы — подобные компромиссы не спасали никого.
Нехорошие огни
Зинаида Мелких вспоминает, как уже в разгар репрессий Иван Иванович стоял у окна своей квартиры, из которого открывался вид на улицу Володарского.
«Наблюдая за быстрым мельканием фар, снующими во всех направлениях машинами, Иван Иванович приглашает взглянуть в окно, причем в голосе его чувствуется какая–то мрачная горечь, сарказм, обычно так ему не свойственный.
— А ведь знаете, недобрые, нехорошие это огни. Они мне невольно напоминают времена опричнины в царствование Ивана Грозного».
Что ж, у профессора были веские основания это сказать. Чувствовал постоянную «опеку» новой власти. Сохранился текст «справки», то есть отчета осведомителя, написанной на И.И.Замотина еще в конце 1920–х:
«[…] Очень хитрый и осторожный. Образ жизни ведет скромный и скрытный. Разговоров на политические темы избегает. Настроения великодержавные».
В 1934 году профессора арестовывают. Судя по всему, он, мягкий интеллигентный человек, не выдерживает допросов и дает показания о существовании мифической «Российской национальной партии», к которой якобы принадлежал сам и ряд его коллег. Замотина отпускают, но арестовывают других. Один из арестованных, профессор Александр Вознесенский, приглашенный в свое время в Беларусь из Ростовского университета, уже в 1956 году даст показания:
«[…] Когда я был арестован в 1934 году в Москве вместе с академиками Перетц и Сперанским, мне зачитали показания Замотина, который называл меня монархистом […] После долгих истязаний, применяемых ко мне, я вынужден был дать показания на Замотина».
Вторично из Вознесенского «выбили» показания на Замотина в 1938 году, уже в лагере… Вознесенский после заявит: «Замотин пострадал благодаря своей слабохарактерности и трусости».
Вряд ли стоит однозначно принимать эти слова. Увы, тех, кто смог выстоять и не дать показаний, практически не было. И часто устраивалось, чтобы показания были «взаимными» — друг на друга.
17 августа 1937 года в газете «Звязда» появляется статья «Пра акадэмiка Замоцiна i яго прыхiльнiкаў», в которой указывается, что академик — монархист, проводивший империалистическую политику царского правительства. А также: «На працягу ўсёй сваёй дзейнасцi Замоцiн быў праваднiком буржуазных, нацдэмаўскiх, трацкiсцка–раппаўскiх установак у лiтаратуразнаўстве […] У канцы 1935 года Замоцiн праводзiць у дацэнты сваiх вучняў, цяпер выкрытых як ворагаў народа, польскiх шпiёнаў». И так далее.
«Окончательно» Ивана Замотина арестовали 4 апреля 1938 года. Как записано в справке, которую предоставил 15 апреля 1939 года первому секретарю ЦК КП/б/ Белоруссии товарищу Пономаренко народный комиссар внутренних дел БССР Л.Цанава, Замотин был арестован «как участник контрреволюционной националистическо–шпионской организации, существовавшей в Академии наук БССР, куда был привлечен б. вице президентом АН БССР — Домбалем (осужден к ВМН (высшей мере наказания. — Авт.), по заданию которого занимался шпионской деятельностью в пользу польской разведки и в своих литературных «трудах» протаскивал контрреволюционную нацдемовскую линию» (здесь и далее орфография оригинала. — Авт.).
Любопытно, что в 1956 году в документе прокуратуры БССР будет написано:
«Замотин осужден за то, что, проживая в гор. Минске в 1923 г., установил связь с к/р группой белорусских националистов […], по заданию которых проповедовал «самабытнасць» белорусского языка и культуры, выступал против культурных связей с другими народами».
Даже несведущему в истории человеку очевидно нагромождение лжи. Русский монархист, он же белорусский националист, он же польский шпион…
Среди авторов показаний, подшитых в деле, и Жилунович, тот самый Тишка Гартный. Были представлены и рецензии на труды Замотина, подписанные его учениками, впоследствии ставшими известными людьми. В рецензиях встречаются такие перлы: «Оболгал лучшего поэта нашей эпохи Маяковского, называя его литературным бунтарем, в то же время восхваляя националистическую стряпню Чорнага, Александровича и Неманского».
5 августа 1939 года «особое совещание» НКВД осудило профессора на 8 лет лагерей. Замотин попал в Коми АССР, работал в лагерной «инвалидной бригаде».
Возвращение имени
О спасении И.И.Замотина сразу начали хлопотать. Прежде всего, разумеется, жена — Вера Павловна. Но помогали также и Якуб Колас, и сосед Сергей Мелких. Они, кстати, по свидетельству дочери Сергея Мелких Зинаиды, сразу написали «ходатайство «наверх» с настоятельной просьбой и поручительством об освобождении ни в чем не виновного человека, к тому же пожилого и с пошатнувшимся здоровьем».
Вот выдержка из постановления НКВД СССР от 4. 02.1940 г.:
«Депутат ВС БССР Мелких пишет, что Замотин ни в чем не виноват и является честным человеком, что его оклеветали, в связи с чем просит пересмотреть дело.
В ходатайстве отказать».
В 1947 году депутат ВС СССР Константин Мицкевич, он же Якуб Колас, передает в прокуратуру БССР письмо Веры Павловны Замотиной, в котором она просит пересмотреть дело своего мужа.
В просьбе было отказано.
В 1954 году Якуб Колас пишет справку о том, что Иван Иванович Замотин проявил себя за время работы в Академии наук БССР «с положительной стороны, как работник, добросовестно относившийся к своим обязанностям».
Ивана Ивановича Замотина реабилитировали 7 мая 1956 года.
После этого Вера Павловна получила официальную справку, что ее муж умер 25 мая 1942 года в лагерной больнице от сердечного приступа и похоронен на кладбище «Марьина Роща».
Подлинные обстоятельства смерти неизвестны. И могила Ивана Замотина не найдена до сих пор.
Реклама 30
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter
Людмила РУБЛЕВСКАЯ
Виталь СКАЛАБАН