В нашей литературе есть все типы книг о книгах. Среди литературоведческих встречаются настоящие шедевры. Вспомнить хотя бы расследование Геннадия Киселева «Жылi–былi класiкi. Хто напiсаў паэмы «Энеiда навыварат» i «Тарас на Парнасе». Киселев в форме архивного детектива устанавливает авторство двух самых знаменитых анонимных поэм. Книги о писателях тоже есть. Упомяну произведения Олега Лойки «Як агонь, як вада» о Янке Купале и Михася Стрельцова «Загадка Багдановiча».

Больницы в литературе всегда описывались разно. Иногда это место познания, духовного подвига, порой — мир антиутопии и абсурда, а бывает — объект сатиры…
Кстати, социолог Артур Франк считал, что больные — это «травмированные рассказчики», и когда писатели превращают недуг в тему повествований, то это не что иное, как «подсознательный поиск излечения». С другой стороны, есть много писателей — профессиональных врачей вроде Чехова и Булгакова, для которых больница — это не нечто экстремальное, а рутина.
И если уж путешествовать по миру литературы, то давайте заглянем и в его больницы.

Писатель Платон Головач более всего ассоциируется с фотографией из учебников. Как писал поэт Павел Прудников, «рослы, стройны, прыгожы малады чалавек з бялявай чупрынай, якой не стараўся закрываць свой шырокi i высокi лоб, з блакiтнымi вачамi, белымi, як цукар, зубамi, з правiльнымi рысамi твару, на якiм заўсёды ззяла ўсмешка, акуратна апрануты i абуты… Скажу шчыра — не любiць яго была нельга».
Но кроме этой фотографии, есть и другие… Я перебирала их в фонде Белорусского государственного архива–музея литературы и искусства, и передо мной в нескольких снимках проходила целая судьба.
* * *

26 сентября 1938 года в московской «Литературной газете» в рубрике «Обзор печати» появляется статья Андрея Ушакова «Лiтаратура i мастацтва». В ней громится газета, название которой вынесено в заголовок. «…за весь 1938 год не напечатано ни одной острой принципиальной статьи, которая серьезно ставила бы творческие вопросы… Из номера в номер она заполняется сотрудниками редакции. Постоянно печатаются стандартные, плохие стихи Острейко и Калачинского… Редактор газеты И.Гурский заботится только о том, как бы неосторожным словом не обидеть начальство. […] В «Лiтаратуру i мастацтва» поступила заметка «Политическая тупость», в которой указывалось, что журнал не поместил выступления товарища Сталина на собрании избирателей Сталинского округа гор. Москвы 11 декабря 1937 года. Редактор газеты направил эту заметку председателю правления с запросом — как быть? Разумеется, председатель правления М.Лыньков защитил редактора М.Лынькова. У газеты нет своего мнения по ряду вопросов, потому что в редакции работают люди с очень слабой литературной квалификацией. В № 12 за 1938 год напечатана была первая часть статьи Петра Глебко «Две поэмы двух направлений». Вторая часть статьи должна была появиться в следующем номере, о чем и было сообщено читателям. Но поэтесса Агняцвет, узнав, что эта часть статьи посвящена критическому разбору ее поэмы «Феликс Дзержинский», подняла скандал в правлении союза».

Поэты всех веков не особо мучаются над вопросом, что подарить даме… Для этого у них есть стихи.
Обходились земные музы с полученными поэтическими подарками по–разному, все зависело от их отношения к личности автора. Наверное, какие–то из старательно исписанных листочков отправлялись в камин, но какие–то хранились как величайшие драгоценности и веками оставались в семейном архиве. А потом их обнаруживали литературоведы, и на свет появлялась новая литературная сенсация…

Уже при жизни о нем много писали. Сегодня почитатели не жалеют громких слов вроде «витебский Гомер»… Но давайте просто попытаемся по штрихам из биографии представить его — не бронзовую фигуру основателя белорусской археографии, а человека… Алексея Парфеновича Сапунова.

Помните, как Владимир Короткевич в «Колосьях под серпом твоим» описывает обряд «дядькованья»: в знатных семьях старшего сына отдавали на несколько лет на воспитание в крестьянскую семью, чтобы вырос неизбалованным, узнал цену хлеба и полюбил свою землю. Это не красивая легенда — обряд существовал, во всяком случае, шляхтич Карл Пекарский, потеряв жену, своего старшего сына Эдуарда отдал на воспитание крестьянам.
Правда, объясняли это не столько приверженностью традициям, как бедностью семьи.